Современная японская новелла 1945–1978 - Страница 193

193

Хотя даже постороннему ясно, что собственноручно обследовать чуть ли не по двести пациентов в день — тяжкий труд, тем не менее вечерами, которые, казалось бы, следовало оставить для отдыха, он просиживал до глубокой ночи в своем кабинете, не расставаясь с книгами и усердно продолжая занятия. Он, можно сказать, взял мерилом суровую, взыскательную добродетель и с болезненной щепетильностью не позволял себе ни минуты праздности и лени, что в глазах семьи было, пожалуй, даже огорчительным фактом.

Мы, члены его семьи, всей душой уповаем, что неустанное стремление покойного к духовному совершенствованию, не покидавшее его до смертного часа, принесло определенные плоды в соответствии с его планами и замыслами и что жизнь его тем самым оказалась исполненной высшего смысла.

До конца дней своих он дружен был с книгами, и его интересы охватывали самые разнообразные отрасли — от естествознания до общественных наук и литературы. Юношеская свежесть мышления и страстное стремление к поиску истины он сохранил до преклонных лет, но эта сторона его жизни была известна только ближайшему его окружению. В последние годы жизни на его рабочем столе скопилось особенно много книг по проблемам электроники, это свидетельствует о том, что где-то в глубинах подсознания он искал религиозного решения проблемы бытия. Однако у меня создалось впечатление, что здесь все же отразились причуды возраста.

О себе покойный рассказывал чрезвычайно мало; к тому же, будучи с самого начала студенческой жизни оторван от отцовского крова, я почти ничего не знаю о его дружеских связях. Понимая, что есть, вероятно, немало людей, мне неведомых, но разделявших с покойным житейские радости и печали в дни его юности, — людей, которым, наверное, есть, что вспомнить о безвременно ушедшем, — я все же осмеливаюсь в такой скромной форме опубликовать этот некролог.

Согласно воле покойного, мы не устраиваем официальной панихиды. Я убежден, что покойный, который был человеком в высшей степени скромным, куда больше, нежели воскуриванию благовоний на панихиде, радовался бы тому, что в его доме сохранили нетленными воспоминания о его душе.

Сознавая свою вину в том, что поступаем наперекор вашему искреннему желанию, мы просим тем не менее воздержаться от разного рода пожертвований и приношения цветов».

— Вот как, значит, ваша матушка хранила этот некролог? — удивилась Кэйко.

Когда Ёсиюки Такаминэ скончался, на похороны проходившие только в присутствии членов семьи и нескольких представителей персонала больницы, его тайной сожительнице, матери Исаку, доступ был, конечно, закрыт. Дети же в день похорон все были в Токио.

— Знаете, — заметила Кэйко, — я вам могу кое-что порассказать. Ведь о вашем семействе я много наслышана от покойного вашего батюшки. Отец-то всех вас, видно, очень любил…

Благодаря своей изумительной памяти Кэйко без труда один за другим приводила «случаи из жизни». Она искусно воспроизводила тончайшие оттенки словоупотребления, малейшие жесты, к которым прибегал отец в то или иное время. Казалось, память этой женщины острее всего запечатлевала именно такие мелкие детали. Наконец молча слушавший ее повествование Харухико впервые, и с большой натугой, вставил реплику. Вообще Харухико, судя по всему, был из породы молчальников. За все время рассказа Кэйко он не проронил ни единого слова и сидел не шевелясь, сосредоточенно устремив взор в одну точку на газоне в саду.

— Эге, — сказал он, — а ведь я все эти истории первый раз слышу.

— Еще бы! Само собой разумеется! Да разве ж могли отец или я говорить с тобой об их семействе?! — шумно отчитала Кэйко мужа.

Харухико, не выказав никаких эмоций, снова отвернулся к газону в саду. Кэйко продолжала, обратившись к Исаку:

— Конечно, очень бестактно с моей стороны задавать такой вопрос, но что вы, Исаку-сан, думаете о покойном отце?

Что ни говори, но, как признала сама Кэйко, вопрос ее и впрямь был «бестактностью» по отношению к Исаку. Тем не менее ему легко было дать ответ этой общительной моложавой старушке. Он не стал отвечать на вопрос прямо, заговорив вначале о другом.

— Речь пойдет о том времени, когда мы были детьми. Когда отец навещал нас, по всему дому распространялся резкий запах креозола. Мы называли это «больничным запахом»… Как только он появлялся, мать брала кипу старых газет, которые она специально сохраняла, и поднималась с ними на второй этаж. Часа через два, когда отец уходил, мать, все с той же кипой в руках, спускалась вниз, и все газеты были сплошь покрыты рукописными иероглифами — следами каллиграфических упражнений отца. Мы испытывали какое-то странное чувство… Отец был человеком непьющим, а мать — женщиной, не способной на сложную, содержательную беседу, и вот отцу, хотя он с таким трудом вырывался к нам, в конечном счете оставалось только упражняться в каллиграфии. И все же, если вспоминать отношения между родителями, ярче всего врезался мне в память образ матери, которая после ухода отца спускается со второго этажа с кипой старых газет, испещренных черными мазками туши.

— Да, любопытно… — неожиданно изрек Харухико. — Для отца те часы, когда он мог отправиться к вам и, получив от вашей матушки тушь, поупражняться в каллиграфии, были, должно быть, истинным временем отдохновения. Моя мать, я полагаю, была такой женщиной, которая не давала отцу времени расслабиться. Насколько я могу судить как сын, она была женщиной с самой заурядной натурой и, как всякая заурядная женщина, наверняка ревновала мужа. Ну, а что касается меня, то я ведь был единственным ее ребенком и потому, само собой, всегда принимал сторону матери.

193