— Ничего, что ты его бросила одного? — Он показал подбородком на прежнего партнера Тамиэ.
Тот танцевал один, время от времени бросая в их сторону уничтожающие взгляды.
— Ничего, обойдется. Найдет с кем потанцевать. Лучше скажи, ты что тут делаешь? Школу бросил?
— И не думал. — Он выпил до дна рюмку виски.
— Что, скучно, что ли?
— Да нет, нисколько.
— Да я вижу. У тебя на лице написано.
— Ну а ты-то как? Ты же в школу совсем не ходишь.
— А я бросила. Закурить есть?
— На.
Микио дал ей прикурить, и она глубоко затянулась.
— А ты зря не ходишь в школу. Ты подумай, тебе уж сколько, двадцать три? Ты вроде был на два года старше Кэндзи.
— При чем тут возраст. Что это ты вдруг так заговорила? Как там у тебя с больницей-то? Ушла?
— Давным-давно. Медсестра одна меня загоняла, прямо истеричка какая-то. Ну, я и не выдержала. Ты скажи, как Кэндзи, в порядке?
— Да ничего, что ему сделается.
— Да, он мальчик что надо. Нравился он мне, да я ему не понравилась. Давай еще по одной.
— За что?
— Я так обрадовалась, когда тебя увидела. Не знаю, наверно, просто приятно вспомнить прошлое. Хотя и грустновато. Побудь сегодня со мной, а?
— Вместо Кэндзи?
— Может быть… Впрочем, нет. Старший брат тоже ничего, знаешь? Немножко скучный, правда… — Тамиэ прижалась щекой к его плечу.
Микио рассеянно подумал о своем младшем брате Кэндзи. Сейчас он небось на занятиях в школе. А может быть, сидит в ученическом совете в своей кожаной куртке и сапогах до колен и работает на мимеографе. Он служит в фирме, развозящей рукописи и фотоснимки по редакциям газет и журналов, целый день гоняет на мотоцикле. И в той же одежде идет в школу. А после школы моет посуду в китайском ночном ресторанчике. Он все смеется, — там, дескать, поесть можно досыта, — а на самом деле откладывает деньги, чтобы посылать матери и чтобы поступить в университет. Он во что-то верит. Думает, что во что-то можно верить. Он просто жизни не знает. А жизнь штука злая, она только того и ждет, как бы тебе подножку подставить. Впрочем, кто его знает, может, Кэндзи ее и одолеет, эту самую жизнь.
— Ты что загрустил?
— Я не загрустил.
— Я-то вижу. Давай потанцуем. Веселей будет.
— Не буду. Не танцуется мне.
— Да-а, танцевать не в твоем характере.
— Не гожусь я для этого.
— Ничего подобного.
Курчавый парень подошел к ним и схватил Тамиэ за руку.
— Пойди-ка сюда.
— Ну что такое? Больно же.
— Все ждут.
Несколько мужчин за соседней стойкой уставились на них.
— Не пойду. Я вот с ним буду пить.
— Тут меня другие зовут, между прочим.
— И ступай к ним!
— Ну, уж нет! — Курчавый попытался силой вытащить Тамиэ из-за стола.
— Говорят тебе, не пойду.
Микио схватил его за руку своей мощной пятерней. Курчавый попытался выскользнуть, но не смог.
— Ты чего, чего лезешь?
— Я не лезу. Просто Тамиэ сказала, что не пойдет.
— Какая она тебе Тамиэ! Это моя девчонка, будь с ней повежливей.
— Я вовсе не твоя девчонка, это тебе надо быть повежливей.
— Что-о? — Парень свободной рукой залепил Тамиэ пощечину. Со звоном упала на пол рюмка, все обернулись в их сторону.
Подошел бармен, которого Тамиэ назвала Сэмми, и грозно уставился на курчавого.
— Эй ты, кончай. Оставь-ка ее в покое.
И, словно в словах бармена заключалась какая-то внушительная сила, курчавый отошел от Тамиэ. Он вернулся к своей стойке и вместе с приятелями недобро посматривал оттуда на Микио.
— Я пойду к ним. А то тебе достанется.
— Достанется — это ерунда, но, в общем, так будет лучше.
— Только я хочу опять с тобой увидеться.
— Правда?
— Давай завтра? Пойдем куда-нибудь.
— Завтра?
Он хотел было сказать, что завтра он на работе и ничего не выйдет, но вовремя удержался. На работе? Ему вдруг вспомнилась физиономия Камидзаки.
— Давай поедем куда-нибудь подальше. Совсем одни. Хорошо бы на море. Хочется взглянуть на море. Посмотреть, как солнце в море садится. У тебя есть машина, а?
— Нет, но можно взять напрокат.
— Вот и хорошо. Так и сделаем, ладно? Я буду ждать, слышишь?
Тамиэ придвинулась совсем близко и шепотом сказала ему, куда прийти. Мочку уха обдало горячим дыханием. И Микио вздрогнул, как от удара током.
— Так смотри, приходи обязательно. Я жду.
Тамиэ соскочила с сиденья на пол и, пританцовывая, направилась к стойке напротив. Время от времени она оглядывалась, многозначительно смотрела на него и улыбалась.
Снизу небо кажется вырезанным четырехугольником. В самом центре города выкопан глубокий котлован, и на дне его копошатся с лопатами люди в защитных касках. Из почвы без конца сочится коричневая влага. Она похожа на кровь, идущую из раны. Или на слезы от боли, когда в землю врезаются острые когти бульдозера или огромные железобетонные сваи. В яме зябко, хочется есть, он не выдерживает, вылезает на поверхность, и его сразу окружает шумный город. Толпами идут нарядно одетые мужчины и женщины, мостовые забиты машинами. Стащив с себя заляпанные грязью ботинки на шнурках, он входит в столовую. Официант откровенно морщится. «Ну, в чем дело? Я же не даром буду есть!» — хочется крикнуть ему, но ничего подобного он, конечно, не крикнет. Он только переглядывается с пожилым рабочим, приехавшим на заработки с севера, из Тохоку. «Ты молодой, бросил бы ты эту работу, устроился бы на приличную службу. Точно тебе говорю. Подумаешь, деньги, деньги-то ерундовые, не дело это для парня в твои годы». — «Да нет, как же. У меня на родине мать и сестренка, да теперь еще мать нездорова, не может работать…» — «Тогда тем более. Это работа опасная. Ты, может, слышал, тут недавно вот такой здоровый мужик в бетон попал. Засосало его, и уж никак нельзя было вытащить. Земляк мой. Так и застыл в бетоне-то. То и дело кто-нибудь попадает. Лучше бы тебе бросить эту работу, ей-богу». — «Да я знаю. Мой отец тоже под цементом погиб. Там, правда, по-другому было, тот цемент только-только добыли из горы. Вы, наверно, знаете такое место — Титибу. Мы родом оттуда. Так вот, там была гора, похожая на бога, она уже на две трети растаскана. Бывало, взрыв загремит, и будто кожа с горы сходит, а внутри тело — известняк белеет. Отца и задавило при таком взрыве под обломками скалы. Да все равно, что толку сейчас об этом говорить. Ох, до чего же мне хочется им всем показать. Что-нибудь такое устроить. Вот возьму сейчас и пройдусь прямо так, в заляпанной робе, посреди всей этой шикарной публики…»