Современная японская новелла 1945–1978 - Страница 33

1949

СЮМОН МИУРА

ГОРНЫЙ ПЕЙЗАЖ

Чжэн и я были друзьями детства. Это теперь, под сорок лет, мы стали такими выпивохами и лентяями, а раньше нас обоих считали в деревне талантливыми людьми. Чжэн писал стихи, с юных лет интересовался живописью и хотел стать таким же знаменитым художником, как сам Ми Фэй. Я же учился в Нанкинском университете и собирался держать экзамен на цзиньши. Однако, трижды подряд провалившись на одном и том же экзамене, я понял наконец, что без взятки мне не видать этой степени, и, хотя не воспылал негодованием на наши времена, принялся все же слегка брюзжать на белый свет, а когда на глаза мне все чаще стали попадаться поседевшие соискатели степени цзиньши, я совсем поумерил свой пыл в занятиях. Как раз в это время умер мой отец, я уехал в Ханьчжоу, в свои родные края, занялся торговлей фуцзянским чаем и превратился в скромного помещика. Я слышал, что Чжэн вернулся в Ханьчжоу примерно в то же время, что и я, но не виделся с ним: все было некогда, хотя я и не особенно утруждал себя делами. Однако изредка мы заходили в один и тот же ресторан. Там мы и стали встречаться несколько раз в месяц, чтобы распить бутылочку вина и побеседовать о литературе.

Я, разумеется, не спрашивал его, отчего он оставил живопись, а он, в свой черед, не любопытствовал, почему я больше не держу экзамен на степень цзиньши. Быть может, потому, что оба мы оказались неудачниками, а скорее всего потому, что встретились мы уже много-много лет спустя, взрослыми мужами, и нам уже давно не хотелось сетовать на неудавшуюся жизнь.

Однажды ночью мы с Чжэном сидели в расписной лодке на озере Сиху и наслаждались вином. Я сказал, что мой сын готовится сдавать экзамен на цзиньши.

— Ну и каковы его успехи? Лучше, чем у отца? — спросил он.

— Хочу обратиться за протекцией к ректору университета. Протекция здесь важнее знаний.

— Имеешь в виду свой провал?

Полное круглое лицо его лоснилось, под носом росли небольшие жидкие усики, но в облике сквозило нечто детское, — хотя в детстве он был тоненьким белолицым и ясноглазым мальчиком. Увлеченный воспоминаниями, я спросил его:

— А с тобой что произошло? Почему ты бросил живопись?

Он сразу нахмурился и встал. Лодка качнулась. Зря спросил, тут же раскаялся я. Чжэн с закрытыми глазами пытался уравновесить лодку. Он подождал, пока она успокоится, открыл глаза — и лицо его вновь осветилось теплой улыбкой.

— Я не берусь за кисть, это верно, но я не перестал быть художником. Отчего бросил, говоришь? К тому есть много причин. Но когда ты спросил меня об этом, я вспомнил историю, которую услышал однажды от своего учителя Хэн Шаня. Вот послушай и ты поймешь, отчего я не пишу более картин. История эта началась еще во времена династии Цин, лет семьдесят или восемьдесят назад. Я давно уж забыл подробности, так что, может быть, буду не вполне точен, однако вот она, эта история.

И Чжэн поведал мне следующее:

Ци Бай-ши, учителю Хэн Шаня, не было и двадцати лет, когда он поспорил как-то с одним человеком, — имя его я, к сожалению, забыл, да и вряд ли теперь его кто-нибудь помнит, потому что он бросил писать, еще не добившись известности, и уехал из Нанкина. Это был спор, обычный между художниками: «Что совершеннее: естественный пейзаж или писанный рукой человека?» Оба они были молоды, и спор их закончился ничем. Тот художник некоторое время молча глядел на Ци Бай-ши и потом сказал:

— Я думаю бросить живопись. И не потому, что не верю в свой талант, а потому, что стал бояться картин.

И он рассказал Ци Бай-ши такую историю. В поисках старых картин и красивых пейзажей он бродил по Южному Китаю и как-то в глухих аньцинских горах потерял дорогу. Заночевал он под большим деревом. Дело было летом, и его одолели москиты. На следующее утро, голодный, усталый, невыспавшийся, побрел он дальше в глубь леса и вдруг до него донесся тихий плеск воды. Забыв об усталости, он поспешил на этот плеск и неожиданно вышел из леса к неширокому горному потоку, да так и застыл на месте, хотя его давно мучила жажда.

На противоположном берегу, слева, высилась огромная отвесная скала. От нее начиналось ущелье, из которого вытекал горный поток. На вершине скалы росли редкие сосны и криптомерии, кое-где тонкими шнурами свисали лианы и глицинии.

Он сильно устал и хотел пить, но он был художником и поэтому, не останавливаясь, пошел вверх по течению реки ко входу в ущелье. У скалы поток образовал глухую заводь, иссиня-черная вода стояла в ней, не шелохнувшись, но чуть выше она падала вниз с порога, словно рычащий на луну тигр, и впивалась белыми клыками в разбросанные по дну потока камни, похожие на огромных, пригнувшихся быков. По обеим сторонам потока громоздились причудливые скалы и взвивались пики, и поток пробивался сквозь расщелины в них, то прячась в скале, то срываясь вниз тонкими, как обнаженные клинки, струями водопадов. Влага сверкала в лучах летнего солнца, темно-серые и темно-синие скалы, словно высеченные топором создателя, тяжело и круто обступали поток, дымились мельчайшими водяными пылинками. Плечи и головы скал облепили густые купы темно-зеленых деревьев. Но хотя вода громко шумела, а солнце светило щедро, в ущелье царствовал мрачный дух, потому что там не было ничего живого. Казалось даже, что это течет не вода, а холодный, застывший горный туман. При одном только взгляде на зеленые цепи отдаленных вершин, стиснувших ущелье, исчезало всякое ощущение жары. Юноша весь превратился в зренье и слух. Продолжай он стоять так, он мог бы, вероятно, сам сделаться одним из камней, разбросанных в потоке. Как знать, может быть, эти камни, похожие на быков и тигров, когда-то тоже были живыми…