Современная японская новелла 1945–1978 - Страница 92

Заметив, что я допил кофе, она нажала кнопку звонка. Должно быть, у них тут звонки в каждой комнате. Учтиво осведомившись, не желаю ли я зеленого чаю, она приказала прислуге подать его. Потом вышла из комнаты и через минуту вернулась со спицами и мотком шерсти. Я увидел почти готовый детский свитер. Она развернула его, посмотрела на свет, усмехнулась.

— Уже весна, а я… — и принялась вязать.

И опять потекла непринужденная светская беседа. Когда прислуга принесла чай и печенье, госпожа Ота стала усиленно угощать меня — вообще оказывала мне всяческое внимание. И странно мне было в эту минуту вспомнить ту женщину, которую я увидал ночью на привокзальной площади. Она ни на секунду не выпускала спиц из рук. Пальцы ее порхали, метались вправо и влево, атаковали шерсть, нацеливали спицы на петли — и ни разу не промахнулись. Вот не подумал бы, что она такая… Как знать, может, я в ней и ошибся. После некоторых колебаний я решил повторить ей то, что уже говорил господину Ота.

— В последнее время Таро-кун несколько изменился. Но все же, мне кажется, он очень одинок. Единственный ребенок — потому и развивается не совсем правильно. Вот, к примеру — Таро-кун никогда не рисует детей. Посоветуйте ему чаще играть с ребятами.

Некоторое время она размышляла, продолжая вязать, потом подняла голову.

— Вы совершенно правы. Он такой замкнутый, ничего с ним не поделаешь. Муж говорит, что я без того слишком вмешиваюсь в его жизнь. Но не могу же я предоставить его самому себе. Ведь среди его одноклассников есть и дурные дети. А если я начну ему что-нибудь советовать, он тут же обидится и уйдет в себя…

— Видите ли, у детей свой особый мир.

— Все это верно, но…

— Простите, если это вам покажется грубым, но, по-моему, надо учить Таро не быть таким паинькой. Пусть дерется до крови. Нет, конечно, я это не в буквальном смысле, я вовсе не хочу, чтобы дети устраивали кровопролития. Но пусть хоть иногда поозорничает. Тогда и рисунки у него будут настоящие. А умение рисовать, знание приемов — дело десятое.

— Почему же?

— Да потому, что в первую очередь мне хочется воспитать в детях душевную силу, умение бороться со средой. Пускай рвут штаны, пачкают руки. Только у таких вот ребят и получаются хорошие рисунки — сильные, настоящие. А так… Нет, слишком тоскливо живется Таро-куну…

— Мне кажется, тут вы расходитесь в мнениях с Ямагути-саном.

— Ну, он-то у себя в школе обрабатывает детей, как на конвейере. Знай себе штампует. Станет он возиться с каждым в отдельности… — Я спохватился, что говорю слишком резко, и продолжал уже более спокойным тоном: — После выставки Ямагути, должно быть, тоже откроет детскую студию. Так что, если вам будет угодно, вы сможете отдать Таро-куна ему.

Госпожа Ота прекрасно все поняла, но ничего не ответила и снова взялась за спицы. Глядя на ее быстро мелькавшие пальцы, я вспомнил, как она отзывалась о Ямагути, и решил, что от него-то, по крайней мере, Таро спасен. Некоторое время она молча вязала, потом остановилась, чтоб сосчитать петли, и вдруг тихо проговорила:

— Ну, одинок не только Таро…

Она мельком взглянула в окно, и спицы снова задвигались, будто эти слова и не были произнесены. Казалось, пальцы ее живут самостоятельной жизнью, не подчиняясь чувствам, — они сновали неустанно и равномерно. На мгновенье я вновь ощутил в ней удивительную полноту жизни. Мне захотелось заглянуть ей в глаза. Под опущенными веками, должно быть, пряталось сияние ночи.

Слова рвались наружу, но я проглотил их. Быстрые движения ее пальцев словно отвергали меня. Эти стены и жесткое безмолвие утра стискивали мое тело. Не было сил шевельнуться. Да, это ясно — под тоненькой оболочкой светского безразличия скрывается та же горечь, какую я ощутил в первых рисунках Таро. Мне оставалось только молчать — в этом доме властвовал господин Ота. И спицами своими госпожа Ота не вязала, а убивала…

Вскоре я получил от Ямагути пригласительный билет на его выставку. Он бывал там после занятий в школе, и потому я пришел туда под вечер. Расписался в книге для посетителей, потом стал смотреть его работы. Под лампами дневного света висело десятка два абстрактных картин — всё приятные комнатные мотивчики. Ну что ж, значит, мы с Ямагути окончательно разошлись. Он забыл боль угловатых, изломанных линий и теперь развлекался, экспериментируя с разными материалами и красками. Одним словом, превратился в маленького эпигона никольсоновской школы.

Накануне Ямагути до поздней ночи возился со своими холстами. Волосы у него были всклочены, от рук шел едва уловимый запах масляной краски. Мы с ним немного поболтали в комнатке, примыкавшей к выставочному залу.

— Папаша Ота носится с новой идеей. Конкурс устраивает. Вот предложил мне быть членом жюри, — сказал он небрежно, но по всему было видно — он рад-радешенек, что ему оказали такую честь.

В тот вечер я получил от него массу сведений о семье Ота.

Сразу же после войны господин Ота ушел из фирмы красок, где он в то время служил, и открыл собственное дело. Построил крошечную фабричку и стал выпускать пастельные карандаши. Поначалу на этой, с позволения сказать, фабрике все делалось вручную. А через два года Ота так развернул дело, что захватил половину рынка. Он был человеком неукротимой энергии. Все это время его жена и ребенок находились в деревне, а сам он жил на фабрике, в дежурке. Не знал ни сна, ни отдыха, крутился, как белка в колесе. Он был так поглощен делами, что совершенно не интересовался семьей, даже писем не писал, только раз в месяц посылал деньги на жизнь. Но то, что положено, посылал неизменно, даже когда ему самому приходилось очень туго. Впрочем, если вдуматься, забота его объяснялась скорее привычкой быть аккуратным в делах, нежели привязанностью к домочадцам. Когда умерла жена, он был занят по горло — готовился к решающей атаке на конкурентов — и съездил в деревню лишь на один день, чтобы забрать прах. Для Таро у него времени не было, он отдал его своим родителям и с тех пор уже больше не интересовался жизнью мальчика.