Современная японская новелла 1945–1978 - Страница 197

197

* * *

В конце года внезапно скончался муж тетушки. В армии он пристрастился к морфию, но тетушка не заметила этого. Дядя сильно ослаб. Однажды он принял, видно, слишком большую дозу и отравился.

— Митико-сан не пролила и слезинки, — рассказывала мать, вернувшись с похорон.

— Как же она теперь жить будет? — прошептала бабушка. — Правда, у нее есть имущество, так что не пропадет, наверно.

— Может, работать пойдет. Она знает английский язык. Сейчас, говорят, много разной работы для знающих английский.

— Может, и так, — кивнула бабушка.

Разговаривая, она не переставала крутить сигареты — это была ее надомная работа. А мать в последнее время служила в лавке, что держал на черном рынке на улице Тэндзин хозяин магазина из Кавабата, где она работала перед окончанием войны. Он приходился им дальним родственником. Брался он за любое дело, лишь бы давало доход. Одним из таких дел было изготовление сигарет. В углу комнаты лежал табак, выпотрошенный из окурков, и папиросная бумага со следами губной помады.

Раз в неделю этот лавочник привозил мешок окурков. Днем он приходил трезвый, а по вечерам обычно бывал пьян.

Тогда бабушка подавала быстрый знак матери, и та отправлялась по черной лестнице на второй этаж, а бабушка принимала хозяина лавки сама.

— А! Кусама Китиноскэ-сама! Извините, что вам приходится приходить к нам в такие холода.

Пьяный лавочник пропускал приветствие мимо ушей и спрашивал:

— А где Кэйко?

— Родственники просили зайти. Вот и ушла. Сегодня уж не вернется.

По лицу лавочника было видно, что он бабушке не верит.

Прежде она куда как решительно выпроводила бы лавочника, но теперь, когда они так обеднели, бабушка сдерживалась. И Сиро понимал бабушку.

— Так, так… Когда Кэйко приходила просить работу, я ее пожалел. Тогда она такой гордой не была.

— Спасибо за заботу, — вежливо говорила бабушка, а брови ее дергались. Она терпела.

— А Кэйко все такая же милашка. Не был бы женат, взял бы ее себе в жены.

— Да разве можно? А что скажет Кимико?!

— А почему бы и нет?! Молодая женщина хоть кого с ума сведет.

— Но Кэйко уже не молода. Вон какой у нее сын, — сказала бабушка, показывая на Сиро.

— Нет, молодая, — твердил гость.

Сиро не мог понять, кем приходится им этот пятидесятилетний лавочник.

До того как сгорел их дом, лавочник, приходя, садился на краешек веранды. И ни разу не позволил себе прийти пьяным. А теперь бабушка предложила ему подушку, и он восседает, будто у себя дома.

Когда лавочник уходил, мать спускалась к ним. Бледная от холода и усталости, она молча протягивала руки к хибати с углем.

Лавочник приходил вечером раза три или четыре. Потом он почему-то перестал являться к ним по вечерам, и если уж приходил, то днем, и Сиро больше его не видел.

Весной следующего года их навестил дядя Хиросэ. Сиро был рад ему, но больше всех радовалась мать.

Оказывается, конец войны застал дядю Хиросэ в Кагосима, так что с демобилизацией затруднений, видимо, не было, но тогда же он попал в госпиталь. У него нашли плеврит. Вернувшись домой, он заболел, как и отец, туберкулезом, но болезнь протекала легко, с апреля он уже смог работать, и, кажется, его собирались взять на работу в прежнюю фирму.

Фирма находилась на улице Тэндзин. Дядя приехал после долгого отсутствия в Хаката и у родственников бабушки узнал, где живут Кэйко и Сиро.

На дяде был прекрасный пиджак. Им, привыкшим к военной форме и спецовкам военного времени, он показался просто великолепным.

— Брат подарил на прощание. Ношу, не жалея, в любую погоду.

— То-то мне показалось, что я его где-то видела, — сказала мать.

— Ведь ваша фирма совсем рядом. Заходите к нам иногда, может, что посоветуете, — сказала бабушка.

Дядя очень удивился, когда узнал, что мать работает в лавке на черном рынке.

— Да, это не для вас, — сказал он с сочувствием.

— Ничего не поделаешь, — сказала мать.

В июле дядя Хиросэ нашел матери другую работу. Она стала служить в канцелярии маленькой фирмы. Заработок был меньше, чем в лавке на черном рынке, но дядя обещал оплачивать разницу.

— Как быть? — спросила мать за ужином, и Сиро по бабушкиным глазам сразу понял, что та согласна.

— Соглашайся, — сказала бабушка. — Нужно кончать с такой жизнью.

Мать кивнула. Она почему-то разволновалась от бабушкиных слов и вся дрожала.

Пьяный лавочник пришел к ним, когда кончился сезон дождей. Они держали стеклянную дверь открытой и жгли ароматные свечи от москитов. Летом было жить куда легче, чем зимой. От зимних холодов души у людей цепенеют и застывают, но вот и эта зима прошла, и мать повеселела.

Когда пришел лавочник, она еще не вернулась со службы.

Сиро листал большой иероглифический словарь. Дядя Хиросэ принес его вместе с другими пещами отца, оставшимися после смерти. У Сиро был еще «Oxford English Dictionary», который был пока ему не под силу. Он держал оба словаря в маленькой нише и радовался, глядя на них.

Сиро поднял голову от тетради, куда выписывал слова, и увидел, что на пороге комнаты стоит лавочник, — он прошел через прихожую и темный коридор.

— Кэйко-сан дома? — спросил лавочник. Глаза его липко блестели.

— Сиро! Ступай наверх, — раздался бабушкин голос.

Сиро обернулся. Бабушка строго глядела на него. Он поднялся по черной лестнице, как было велено, но, пробежав через комнаты, где родственники держали свои вещи, сел на верхней ступеньке лестницы с другой стороны. Он приготовился быстро сбежать вниз, если понадобится.

197